Дорога в Уинсберри

  Часы пробили десять, и Гарри молча вышел из дома и сел на велосипед. От холода металла кожа на его ладонях вспыхнула нежно-розовым. Он с силой ударил по педалям и помчался к краю города. Солнце уже поднялось над домами, и Гарри ехал, сощурив глаза, так, что осталась только узенькая щёлочка, и дорога то и дело превращалась в размытое пятно.

   Его мать выглянула из окна, но увидела только краешек заднего колеса, мальчик к тому времени уже скрылся. Вздохнув, она с жалостью и небольшой укоризной посмотрела ему вслед, потом бросила такой же взгляд на отца и продолжила мыть посуду, стараясь не думать о том, что чувствует её сын. Но не думать не получалось, и она, поставив последнюю чистую тарелку в буфет, закрыла глаза и помолилась, чтобы с Гарри всё было в порядке.

   Гарри спешился и повёл велосипед рядом. Тонкие спицы ослепительно сверкали на солнце. На пустой улице было слышно, как листва падала на дорогу с пустым лёгким стуком, она приставала к подошвам ботинок и окрашивала улицу в огненно-рыжий.

   И было очень тихо, в одиночестве Гарри начал перебирать свои беспокойные, беспорядочные мысли. Он знал, что единственный способ избавиться от них — отдаться им полностью, касаться их пальцами и губами, если это возможно. Другого способа не было. Сколько бы он не пытался сбежать, они догоняли его и сжимали ещё сильнее.

   Под тихий шелест листьев и стрекотание колёс Гарри, сбавив шаг, напряжённо смотрел себе под ноги невидящим взглядом.

   И вдруг его охватила паника и мгновенно — непонятная холодная ярость. Надоевшие мысли были переполнены болью, но не это злило его. Он швырнул велосипед в сторону, но тут же поднял его, проклиная себя за то, что сделал. В припадке этой ярости он пинал листья, и они испуганно взмывали вверх и снова медленно опускались на дорогу.

   Он широко распахнул безумные глаза, и с пылающих губ его сорвался отчаянный крик. Этот жалобный вопль охотник, сидящий у дерева, принял за возглас погибающей птицы и настороженно повернул голову в ту сторону. В воздухе запахло страхом.

   Гарри остановился и на дрожащих ногах подошёл к скамейке. Мышцы живота судорожно сокращались, Гарри выворачивало наизнанку. Перед глазами прыгали, переливаясь, огненные тени. Он сжал кулаки, впившись ногтями в тонкую кожу.

   Но через минуту ему полегчало, и мальчик глубоко вздохнул. Волна холодной свинцовой тяжести схлынула внезапно, лизнув напоследок его дрожащее сердце, и растворилось в осеннем запахе опавших листьев.

   Глаза Гарри заблестели, но он сделал усилие и сдержался. Поднявшись, мальчик на всё ещё дрожащих ногах побрёл дальше.

   Холодный ветерок пробежал по его лицу. Уголки губ дрогнули и, вопреки желанию, из воспалённых недавней злобой глаз полились обжигающие слёзы. Гарри утёр их дрожавшей в руке перчаткой.

   Он шёл дальше, иступлённо переставляя ноги. Дома и деревья потеряли свои очертания.

   Гарри остановился у каменных ворот, поднял голову и ещё сильнее сжал холодный металлический руль. «Северное кладбище Уинсбери» — прошептала ссохшаяся деревянная табличка.

   — Привет! — сказал чей-то хорошо знакомый голос. Из-за ограды вышел кудрявый мальчик одного с Гарри возраста и добродушно улыбнулся.

   Глаза Гарри снова блеснули.

   — Ты давно не заходил, почему? — спросил мальчик.

   — …родители… — процедил Гарри, — они… Мама считает, что я не должен сюда ходить! — выпалил он.

   Несколько чёрных птиц сорвались с веток и, недовольно крича, улетели прочь. Мальчик с грустью посмотрел на Гарри и чуть склонил голову.

   — Но я… Всё равно буду приходить!

   Мальчик улыбнулся. В его улыбке была боль, которую он не хотел выпускать, он боялся, что Гарри тоже станет больно.

   — Томми!

    Гарри зашёл за ограду и обнял друга. Томи положил голову ему на плечо и прошептал:

   — Это не может продолжаться вечно…

   Мальчики пошли по широкой дороге, под кронами больших тополей. Оставив велосипед в кустах, Гарри сунул руки в карманы и, выдыхая клубы пара, старался придумать, с чего начать разговор. Обычно это получалось само собой, и тему искать было не нужно, они вдруг, чуть ли не перебивая друг-друга, начинали говорить о чём-то. Но сегодня, в морозное осеннее утро, оба смущённо молчали. Взъерошенные кудри на голове Томи напоминали гору буковой стружки из столярной мастерской.

   — А чем ты занимался, пока меня не было? — вдруг спросил Гарри.

   — …да так… — ответил Томи, — Было скучно и немного одиноко.

   — Прости…

   — Не нужно, это не твоя вина. Мы же друзья, я должен был подождать. И вот, ты пришёл, — Томми улыбнулся.

   — Но неужели тебе пришлось ждать всё это время здесь? Ты разве не мог уйти?

   — Я ещё не могу уйти, потому что… — он замолчал.

   — Почему? Это… из-за меня?

   Улыбка Томми дрогнула. Гарри всё понял. Его друг не может уйти из-за него. Из-за того, что он такой жалкий эгоист, Томми больно, и всё же он вынужден проводить жуткие ночи на кладбище. Но он вдруг заговорил:

   — Не нужно. Я знаю, что ты подумал: что ты во всём виноват. Ты так всегда, нельзя брать на себя всё сразу, я тоже не безгрешен. — Томми усмехнулся, — Какое смешное слово «грехи». Всегда думал, что это то, что взрослые придумали. А теперь здесь сижу.

   Он оглядел деревья и молчаливые надгробья, и ему показалось, что он даже привык к ним, они его ничуть не смущают. Раньше Томми очень боялся этих грозных статуй. Их белые, будто обескровленные тела, врывались в его ночные кошмары и преследовали, а он не мог от них убежать. Во сне никогда не можешь убежать от того, чего боишься. Теперь Томми даже удивлялся, почему они так пугали его. Ведь это просто белый безжизненный камень и больше ничего.

   Они дошли до каменных ворот, пришло время прощаться.

   — Что нужно, чтобы ты смог уйти? — спросил Гарри, обернувшись у входа.

   Томми опустил глаза в землю.

   — Ты должен забыть меня, забыть, что я здесь и больше не приезжать.

   — Но ты ведь…

   — Нет, я уже почти исчез…

   — Значит я помешал тебе уйти, когда приехал сегодня?

   Томми помолчал и тихо ответил:

   — Поставь за меня свечу, в том храме, помнишь?

   Гарри кивнул и пристально посмотрел на друга.

   — Ты не можешь сам уйти?

   — Нет. Я пытался, — он показал саднящую рану на руке.

   Гарри ещё раз кивнул и в последний раз посмотрел другу в глаза. Он был почти уверен, что больше не увидит их, не увидит и лица Томми, не услышит его голос. Но он больше не может держать его здесь, в этом холодном и страшном месте. Это было ещё больнее. Гарри уже решил для себя, что сделает всё, что нужно, чтобы дать Томми уйти. И он сделает.

   — Тебе не будет больно? — спросил он.

   Томми промолчал. Раньше он думал, что не имея тела, ощутить боль невозможно. Но теперь знал, что душа, неприкрытая плотью, болит ещё сильнее, и поранить её гораздо легче. Но будет ли ему больно, когда он уйдёт? Сможет ли он сохранить душу в ожидании, когда Гарри наконец забудет его? Множество длинных холодных ночей в полном одиночестве ждать, забившись в угол безымянной могилы, когда друг всё же бросит его. Будет ли больно? Он не знал.

   — Я хочу уйти, Гарри, — взмолился Томми, — но мне страшно…

   Гарри промолчал. Ни одно слово не может утешить того, кто уже мёртв и знает, что смерть — не шутка, придуманная стариками для забавы. Гарри подошёл к другу и обнял его. Он не чувствовал мягких ударов сердца, казалось, он держит в руках воздух. Но этот воздух был для него ценнее всех других твёрдых и тёплых «живых» людей. По щекам пробежали горячие капли, оба мальчика шмыгнули носами, и, посмотрев друг другу в глаза, усмехнулись собственной сентиментальности. И всё же обоим было нестерпимо больно.

   — Прощай, — сказал Гарри.

   Велосипед, скрипя цепью, остановился у двухэтажного дома на Ринтри стрит. Гарри слез с него и подошёл к двери. Наступил вечер, солнце коснулось крыш домов на противоположной стороне города, и в небе заполыхал закат.

   Мать бросилась к сыну и стала умолять его больше не ездить на кладбище, она просила сквозь слёзы, говорила, что он совсем её не любит, и что он плохой сын. Гарри было всё равно. Он дошёл до комнаты, тихо закрыл дверь и рухнул на кровать, уткнувшись лицом в подушку. Мать ещё долго что-то говорила под дверью, но они друг-друга не слышали.

   Город погрузился в ночь, задул холодный ветер, вычищая все углы от пожухлой листвы. Томми укрылся старым рваным пледом и задрожал. Ему было страшно. Гарри поклялся, что Томми сможет уйти, но он чувствовал, что другу теперь ещё труднее отпустить его. Томми начал тихонько молиться, не зная точно, поможет это или нет, но всей душой надеясь, что так ночь пройдёт быстрее. Белые пустые глаза статуй безучастно смотрели на него, придавливая к земле и не давая поднять голову.

   Последняя капля быстро соскользнула с коротенькой жёлтой свечи и застыла в подсвечнике. Чёрный кончик фитиля потух, пустив к теряющемуся во мгле сводчатому потолку тонкую струйку дыма. Началась зима, ночи стали ещё холоднее, но зато звёзды теперь видны лучше.

   Гарри, доев курицу с рисом, поблагодарил мать за ужин и, пожелав родителям спокойной ночи, пошёл в свою комнату. Его неодолимо клонило в сон, и он с трудом дошёл до кровати. Всё плыло перед глазами. Упав на мягкое одеяло, мальчик тут же забылся.

   Ему приснилось, что кто-то обнял его. Кто-то очень близкий, но Гарри не помнил его. Незнакомец прошептал: «Спасибо» и растворился. Больше мальчику ничего не снилось.

   Но проснувшись утром, он сразу же вспомнил этот сон и вскрикнул:

   — Томми!

   Выбежав из дома в одной пижаме, он разбил ледяную корку на цепи велосипеда и помчался к краю города, где возвышались высокие тополя. Его знобило, тело сковывали судороги и мышцы напряжённо дрожали. Ледяной воздух яростно врывался в лёгкие и рывками выходил, сжимая грудную клетку до боли между рёбрами. Тяжело дыша, Гарри остановился у каменных ворот и замер. Между деревьями стояла белая мраморная статуя с кудрявыми волосами и детским взглядом, полным светлой печали.