Сад

Моё желание стать писателем началось с этой истории. Тем летом, на втором курсе, я забрался в попутку, собираясь пересечь всю страну с Запада на Восток. По-настоящему я это сделал несколькими годами позже, но думаю, без этой попытки ничего бы не вышло. У всего же должно быть начало, верно?

И надо сразу сказать, некоторые детали этой истории ускользнули от меня. То, что я потом находил в газетах, было слишком общим. Впрочем, разве история — любая история — это её «газетность»? Дело, как мне кажется, не в фактах. По крайней мере не столько в них. Истории обитают глубже, и часто места их обитания далеки от света, в котором видны «факты».

В Петербурге тогда стояла ужасная жара. Асфальт, городская почва, плавился прямо под подошвами, воздух смешался с пылью. Он застыл густым маревом, повис над землёй, как долгая, невыносимая пауза. Дальний Восток виделся мне оазисом, к которому надо было двигаться с любой возможной скоростью.

 — Я в твои годы тоже поездила. Тогда, правда, и попроще было, а сейчас… как повезёт, — на пороге мама обняла меня и подарила блокнот на резинке. Родители моё желание поддержали и даже хотели дать немного денег, но я скопил достаточно на весенней подработке. Мать добавила, — Будь осторожен.

 — Конечно, мам. Буду звонить, — мы попрощались. Машины, поезда, паромы, я был готов воспользоваться любым транспортом, и меня, дитя города, тянула вперёд сама возможность им пользоваться.

Владивосток — о, море, сопки и яркое солнце, призрачная надежда и мечта, которой однажды суждено было сбыться! Сколько фотографий этого рая я пересмотрел. Сколько тысяч километров отделяли меня от него! Где-то на полпути к Москве я сменил машину. Сел в красного цвета Форд к молодому парню, чуть старше меня, с которым мы разговорились. Он ехал в столицу по делам.

 — Чес-слово, не это, ну на фиг бы я туда не катался. Пробки адские, воздух щас херовее некуда, зимой также, только говном этим и дышишь. Одним словом, жопа. Но деньги есть деньги, эх!

А затем был весьма симпатичный белый минивэнчик. Салон у него оказался забит всякими инструментами и досками, а на переднем сиденье спала молодая девчушка в белой футболке и коротких шортиках. У меня от дороги и машин голова уже гудела, так что, плюхнувшись посреди стройматериалов, я отрубился. Наутро мой «Сокол Тысячелетия» оказался старой развалюхой и заглох прямо на дороге.

Девчушка, которая, видимо, разбиралась в машинах лучше своего отца, — да, она была его дочерью — покачала головой, заглянув под капот. Её изящная фигурка ну никак не подходила этой ржавой колымаге. Отойдя от машины, она взглянула на меня. Эти чудные светло-серые глаза, эта ладошка, упёртая в бок! Я бы и рад был помочь, но только пожал плечами. Она вздохнула и ушла к отцу. Он пытался кого-то вызвонить.

Как ни грустно мне было расставаться с попутчиками, — хотя мы толком и познакомиться не успели, — попрощавшись, я пошёл дальше пешком. Трудно сказать, тогда ли моя тропинка свернула в сторону или нет, но есть вероятность, что, заглохни машина на пару десятков километров позже, я бы сейчас этого не писал. Я бы проехал мимо того домика у озера (возможно, обернулся бы, но не более). Да, скорее всего я бы также доехал почти до Уральских гор и повернул обратно, но это была бы совсем другая поездка.

Вдоль дороги над полями под жарким солнцем, от которого я обливался потом, прыгали в воздухе тучи крошечных насекомых. Яркие точки, броуновское движение. Без умолку трещали кузнечики, откуда-то изредка доносились птичьи голоса. Я достал из сумки сникерс и принялся жевать. Тёплая карамель прилипала к зубам, но воду я экономил. В этих местах, кажется, не было ни одной живой души.

Измученный, еле волоча ноги, к вечеру я добрёл до какого-то пустого посёлка на берегу озера. Даже не посёлка, так, несколько домов. Во многих, судя по заросшим подъездным дорожкам, редко жили. Меня так и тянуло: не забраться ли куда-нибудь на ночь? Как-то слишком оживлённо для сумерек над самой головой щебетали птицы, гундели комары, от которых приходилось отмахиваться, но я так и не встретил ни одного человека. Я шёл дальше, просто не зная, что делать. Очень хотелось есть и пить. Снова начался лес, и я уже подумал повернуть обратно, чтобы всё-таки переночевать в одном из этих коттеджей, но тут поравнялся с домом, который отличался от других.

Он стоял в стороне от дороги. Дощатый забор, увитый лианами ползучих растений, держался, кажется, из последних сил, крыша над вторым этажом поросла мхом, а стены, хоть их и выкрасили белым, тут и там проглядывали серыми пятнами. Дом знавал лучшие времена. Однако за низкими воротами — у меня перехватило дыхание — стоял автомобиль, старая «Шкода». Я замер напротив, остановленный то ли странностью места, то ли близостью транспорта, способного увезти меня отсюда. И в эту минуту из дома вышел пожилой мужчина и встал за воротами, разглядывая меня.

На нём была футболка и домашние штаны, волосы он зачесал назад, от этого голова стала похожа на мячик. Да он и весь был чем-то похож на мячик. Круглое тело, круглое лицо. Я улыбнулся. Он улыбнулся в ответ и продолжил рассматривать меня.

 — Здравствуйте! — громко сказал я.

Он открыл калитку и направился ко мне. Оказалось, он ниже меня на голову.

 — Не заблудились? — протянул мне свою пухлую, мягкую ладонь.

Мы пожали руки. На вид ему было лет шестьдесят.

 — Честно говоря, — я кивнул.

 — То я и смотрю, стоите, как потерянный, — улыбнулся он, — как же так?

Я рассказал ему о своём путешествии.

 — Без подготовки? — он поднял брови, — Глупо. — и добавил, — Хотя смело.

Я кивнул. Я-то в себе не сомневался, просто машины не было.

 — Я собираюсь в город завтра, — он приложил ладонь костяшками пальцев к подбородку, — подбросить?

 — Было бы здорово, — согласился я, но… — в Москву?

 — Нет, не туда, — он махнул в чащу, куда уходила дорога, — туда.

Я ещё раз кивнул. Мой живот издал громкий протяжный стон. Так внезапно и так громко, что мне сделалось очень неловко. Хозяин дома засмеялся.

 — Голодный? Пойдём, я ужинать собираюсь.

Он развернулся и зашагал к дому, а я, спотыкаясь, поплёлся следом.

Весь первый этаж был одной комнатой. Тут стоял диван, тут были и стол с кухней. Окна выходили на три стороны: к озеру и по бокам. Вениамин Петрович накрыл на стол — отказавшись от моей помощи, — разогрел на сковороде еду и поставил тарелки. Дымящаяся картошка с тушёным овощами и грибами, обжаренными до золотистой корочки. О, как долго я не ел! Уплёл всё за пару секунд, пропустив его хохот:

 — Да не спеши ты, — мимо ушей.

С самого отъезда я питался в основном сникерсами и яблоками, перебиваясь на заправке хот-догом или чем-то таким. Я даже не замечал, насколько был истощён. После добавки в тело вернулись силы, хоть сейчас беги до Владивостока — добежишь. Вероятно, угадав мой порыв и не желая отпускать меня в ночь, Вениамин Петрович достал домашней настойки и налил по рюмке. Спросил, где я учусь. На филологическом. Мы выпили.

 — Хочешь стать писателем? — спросил он, наливая по второй. От настойки (и надо отдать этому должное) в голове сделалось так тихо. Голос его долетал издалека, хотя сидели мы почти вплотную.

Я замотал головой.

 — Изучать тексты, да, — я вздохнул, — писать, ну, не знаю.

Мы чокнулись. Жизнерадостный звон этот (вытеснив и тишину, и звуки на край сознания) стоял у меня в ушах, когда я опрокидывал голову, когда закусывал, и продолжал звучать за словами Вениамина Петровича:

 — У меня тут жил один. Я тогда сдавал дом. Сам обитал у друзей, а дом сдавал на лето. Давно было. Не в Москве, не, там не могу, здесь, на той стороне озера.

Он махнул рукой совсем в другую от озера сторону. Губы его, потрескавшиеся, тонкие губы растянулись в улыбку криво: нижняя губа отъехала в сторону, а верхняя совсем не двинулась. Было в этом старичке такое особое свойство: он будто уже не принадлежал этому миру. Он жил совсем один, все родственники давно разъехались, друзей уже нет на этом свете, — хотя он не жаловался, — и целая человеческая жизнь пропадает совсем в такой глуши. Мне стало грустно. И почему-то вспомнились глаза той девушки, дочки строителя. Я ведь их никогда больше не увижу. И вся её изящная тонкость, она уже исчезла — для меня. Вениамин Петрович достал какую-то старую книгу или журнал и, жуя нижнюю губу, вполголоса вычитывал что-то, переворачивал страницы, возвращался обратно, а потом закрыл и отложил в сторону. На обложке кофейные круги. Они уже вросли в бумагу. Вениамин Петрович начал рассказывать, и слова его похожим образом врастали в меня. Сквозь сонливость (или как раз из-за неё?) я чувствовал, как всё понемногу становилось иным: воздух делался сухим, запахи более тонкими, а чёрная ночь за окнами — ещё чернее.

Стояло жаркое лето. «Ого!» — трудно до конца поверить, что здесь и правда так тихо — только ветер иногда шумит в высоких деревьях. Миша с удовольствием вслушивался. Она нравилась ему. Не то чтобы это действительно была тишина, как в наглухо закрытых комнатах. Нет, он, словно снимал обёртку — слой за слоем — с шоколадной конфеты, слушал пение птиц, затем жужжание насекомых, шелест листьев и паузы между этим шелестом. А внутри конфета, от которой мурашки бегут, — воздух был сладким!

 — Я живу на том берегу у друзей, — сказал хозяин дома, протягивая Мише ключи. Махнул в сторону озера. — Дом весь ваш. Там ещё лодка, только жилетов нет, осторожнее.

 — Ничего, умею плавать, — улыбнулся Миша.

Хозяин улыбнулся в ответ.

А в доме было ещё тише! Эта тишина была Мише знакома: стены отделяли его от мира и не пропускали ни звука. Напоминали о городе и о том, что совсем недавно он расстался с девушкой. Вот так, после нескольких лет совместной жизни, рука об руку. Миша открыл обе двери и распахнул окна. Ворвавшийся ветер всполошил занавески и полетел через пустую комнату.

В большой гостиной диван и низкий столик, тут же кухня, шкафчики и ящики с посудой, холодильник. Миша разложил привезённые продукты. Молоко, консервы, пиво. Макароны и рис положил на стол. Сумку со своими вещами — кроме одежды там лежала рукопись и чистая бумага, — он отнёс на второй этаж, где выбрал одну из двух похожих комнат. Деревянная лестница скрипела под его шагами. «Не упадёт ли она, сколько ей лет?». Кровать, комод, небольшой письменный стол и окно, выходившее на озеро. Миша постоял, глядя на ослепительную полосу света на воде. Кроме этой полосы, этого солнечного меча, разрубающего озеро надвое и плавящего воду, там ничего и никого не было. Миша выложил вещи в комод и на стол. Переезжать ему всегда было проще простого.

Первым делом, конечно, искупаться. Прохлада озера так и манила к себе. Берег спускался круто, почти не оставляя места пляжу. Узкая линия песка, на полшага, и волны размывали её короткими, но частыми набегами. Миша скинул одежду и забежал в воду. Дно быстро уходило вниз. Едва отплыв, Миша уже не доставал до него. Он нырнул и, отталкиваясь руками и ногами, устремился вниз. Коснулся дна, чистое, ровное, один песок. Открыл глаза и — ого! — увидел, как свет лучами высекает из подводной пыли искры, как кружится и блестит эта пыль, а дно уходит всё дальше вниз. Задержался, пока хватало дыхания, а потом оттолкнулся и взмыл к поверхности. Плавал он на спине, на животе, брасом и кролем, подставляя солнцу спину и бока. Жмурясь от ярких бликов на воде, Миша чувствовал, что из тела его уходит прежняя тяжесть. Будто он скинул её, и она, опустившись на дно, укатилась себе куда-то в глубину. Может быть, в центре озера есть какая-то впадина, кратер, где она сгинет навсегда. Миша надеялся на это.

В доме он переоделся, достал из сумки бумагу и папку с рукописью. Белый картон, перевязанный крест-накрест. Он развязал узел, просмотрел на последнюю страницу — половины хватило, чтобы зацепиться. Взял карандаш и — по чистому листу из пачки. Это была уже привычка. Сперва могло выходить не очень (чаще бывало гораздо хуже, чем «не очень»), но потом он ловил ритм, ловил образы, детали. И уже с третьего листа продолжалась история. Когда Миша заступил на пятый, внизу раздались шаги.

Он замер. На первом этаже звучали голоса. Кто-то громко ворчал и ругался. У Миши всё похолодело и сжалось внутри. Шаги, голос — один или два? Сколько? — скрип ступеней, совсем близко, дверь комнаты медленно открывается — и… Миша вскочил, едва владея собой, махнул через комнату и навалился на дверь. Прислушался опять. Ничего, ни звука. Кровь стучит в голове, оглушительно рвётся из лёгких воздух. Задержав дыхание, Миша снова прислушался. Было тихо, а шагов не было нигде. Стоит ли говорить, что это пугает ещё больше? Открыть дверь или нет? Что там? Кто там? Он решил, что будет так и стоять. Возможно, те, кто пришёл, — и как он не услышал их на улице? Ах, окно закрыто! — уйдут или хоть как-то покажут себя, чтобы он понял, где они.

И всё-таки звуков не было. Приникнув к двери ухом, Миша пытался различить хоть какой-то шорох. Может, открыть, только на миллиметр, щёлочку, посмотреть? Выпрыгнуть, испугать, ошеломить! Он взял ближайший твёрдый предмет, им оказалась книга. Швырнуть в лицо, если надо будет, а теперь — быстро!

Он распахнул дверь и, точно ужаленный, вылетел в коридор, где от избытка чувств издал вопль, мало похожий на человеческий. Коридор оказался пуст. Обрадованный этим, Миша повернул к лестнице и шагнул вниз. Он двигался быстро, едва не споткнулся, неуклюже завалился на бок на первом этаже. Но и здесь никого не было. Распахнутые двери, открытые окна, чуть волнующиеся от ветра лёгкие занавески. Но никого, кроме Миши. Откуда тут шаги? На полу ни следа, а звуки были такими, точно ходили в обуви. Миша упал на диван, всё ещё держа книгу. Пальцы его дрожали, он не хотел выпускать её.

— Фф-фу-ух!

Сделалось неловко от того, какой вопль он испустил наверху. Хотя, подумал он, почему неловко, если я тут один? Миша хотел было улыбнуться, но вдруг ощутил чей-то взгляд. Медленно он повернул голову, — а хотелось снова подорваться, так и крутило от неизвестности, — огляделся. Никого не было. Только чувство не пропало. «Неприятно — мало сказать». Он внимательно ещё раз осмотрелся. Какие незваные гости, Миша их уже не боялся, он встал в центре комнаты, у него имелось оружие, такая твёрдая книга. Её тяжесть внушала спокойствие. И тут он понял. Понял и вздрогнул. Странно, но окна, двери и даже проём, где исчезала лестница, они смотрели на него. Лес и озеро наблюдали за тем, как он поворачивается. Покосившись на них, Миша положил книгу.

Через одно из окон в дом лезли длинные ветки берёзы. Они стучали по краю рамы, казалось, были живыми. «Что им нужно? Манят меня, гонят, играют со мной? — Что там?». Миша подошёл к окну — и ветка вдруг подпрыгнула — посмотреть, что же там.

С этой стороны дома была небольшая полянка. Вернее, просто поросший травой кусок земли. Вместо забора стеной стоял лес. Большая и кривая берёза, это она тянулась в гостиную, словно вышибала, охраняющий вход в клуб, или даже солидный владелец этого места. Миша посмотрел на неё и опустил ладонь на ветку, прижав её к раме. В этом «саду» было тихо. Довольно уютное место, если вдуматься, отметил про себя Миша и закрыл окно. Испуг его отошёл, на дом он теперь смотрел безразлично — за годы в столице он вполне привык к такому беспощадному отношению, — а вот на улицу выглядывал с опаской. Проверив, что калитка закрыта и в округе, насколько видно, никого нет, Миша поднялся на второй этаж и снова сел за работу.

Ложился он, как обычно, рано. В десять — уже темно — забрался под одеяло с большим блокнотом. Он всегда записывал туда краткие заметки о прошедшем дне. Написал, что случилось сегодня, а ещё — и тут помедлил, раздумывая, — о саде. Теперь он называл эту полянку не иначе как садом. Выключив свет и укрывшись, он ещё думал о нём. Засыпал Миша быстро, в этом ему, можно сказать, повезло. И фантазии о саде оборвались на полумысли — продолжились неровным сном.

Тихое место этот сад. Луна в высоком небе, полная луна и искрящийся фейерверк звёзд, Вселенная окутывает Землю и особенно этот одинокий, вдали от всего живого, дом. Свет луны яркий, но холодный, под ним трава прижимается к земле, совсем замирает, деревья похожи на коралловые рифы и будто прислушиваются к чему-то. Может быть, они слышат звуки этого света? Вот, Миша тоже их слышит. Сначала ему кажется, что это ветер пробегает по самым верхушкам деревьев, но откуда взяться ветру в такой омертвелой тишине? Нет, этот звук, тонкий, шелестящий, он спускается с самого неба. Так звучит Луна. И Миша делает шаг ей навстречу. Он до этого стоял в тени дерева, той большой берёзы. Стоило ему выйти на поросший травой участок земли, ветви дерева коснулись его.

Он сидит у стены. А вокруг от бледного света всё серо, всё выглядит каменным. Трава холодная. Но Миша трогает её и чувствует её влагу. Она покрыта росой, пусть тумана и нет. Влага поднимается от воды в озере. Миша не видит его, но теперь хорошо слышит плеск воды о небольшие камни на берегу. Вокруг никого нет. Ничего нет. И куда бы ты ни пошёл, ты никого не встретишь. Луна, звёзды, вода в озере — им нет никакого дела до тебя, это их мир. А то, что ты сюда попал, ничего не меняет. Миша видит себя со стороны, хотя знает, что это — он. Сидит у стены, вытянув ноги, смотрит перед собой и слушает, как шелестит лунный свет по траве. И понимает: все, кого он знал и любил, они где-то там, очень далеко. От них, от всего остального мира его отделяет густая, непроницаемая завеса. И выбраться ему никогда не удастся. Под лунным светом время преломилось и застыло, и Миша соскользнул в эту трещину. Он проваливался в глубокую тьму. Всё дальше и дальше. И там, из глубины, он вздохнул, очень тихо вздохнул.

Миша проснулся в поту. Скинув одеяло, он тяжело дышал. Нехотя — потому что правда совсем не хотел — потянулся за блокнотом, чтобы записать этот сон. Такая у него привычка. В доме тихо, а вот снаружи уже вовсю заливались птицы и кузнечики, даже сквозь окна слышно. «Который час?». Миша не носил часов, а телефон лежал в столе выключенный: всё равно связи здесь нет. «Полдень? Два часа, три?» — он проголодался.

Завтрак — зелёный чай, овсянка — он устроил на улице. Его тянуло в сад. Он не мог представить себя нигде — только там. Солнце обжигало листья, воздух пропах сосновой смолой. Пчёлы гудели над цветами, мелкие насекомые резвились в воздухе, тучками взмывая и опускаясь. «Странные игры, они делают это весь день» — заметил Миша. Он оставил посуду в стороне и писал, положив бумагу на колени. Птицы перелетали от ветки к ветке, потом спускались на полянку, скакали совсем близко. Он видел их, но не двигался, даже головы не поднимал. Жучки карабкались на его лодыжки, брали новые высоты — ступни, пальцы, останавливались на отдых — разве их не слепила белизна его кожи? — но Миша не обращал внимания. В этот самый сад, почувствовал он, должен был войти его герой. Вернее, не в этот самый, а в такой же. Его герой, совсем юный, он входит в такой же сад, видит там девчушку, собирающую яблоки с веток, с земли. Она наклоняется, а он следит за ней из угла. Не сказать чтобы она красавица, её внешность скорее хулиганская, не такая уж «женственная». Но вот она оборачивается, почувствовав его присутствие, и её взгляд надолго западает ему в душу. Миша отрывается от бумаги, чтобы размять шею, и глаза пронзает боль от непривычно яркого света. Солнце уже перевалило зенит и теперь медленно опускалось. Оно жгло ему кожу, он только сейчас ощутил это со всей силой. Поморгав, Миша потёр переносицу и отложил в сторону стопку листов. С озера налетел ветер вместе с влагой и звуками тихого прибоя. За кустами и краем высокого берега виднелась полоска сверкающей воды. Нездоровый блеск её был очень приятен, как может быть приятен ослепительный свет человеку, долгое время не видевшему вообще никакого света. Его мучила жажда.

Миша скинул одежду и забежал в прохладную воду. На всём небе — ни облачка, ветра тоже почти не было. «Только в воде и спасайся» — думал Миша и плыл всё дальше и дальше. Вскоре что-то привлекло его внимание, необычное движение на поверхности озера. Вода там была темнее и будто бурлила. Он осторожно начал приближаться к этому месту и слишком поздно понял, что плывёт уже не сам. Холодом, ледяным холодом лизнула его ноги струя воды, и от этого по всему телу пробежала судорога. А через секунду Миша увидел, чем было то странное бурление. Тёмная вода поднималась со дна, скручивалась, изгибалась и снова уходила на дно. Внезапно водоворот оказался слишком близко. Миша принялся грести руками в обратную сторону, пытался развернуться, но течение не давало ему этого сделать. Оно гудело — или откуда этот гул у Миши в ушах? — под ним, вокруг него. И было таким холодным, что сводило мышцы. В панике Миша начал кричать. Он лупил по воде руками, сучил ногами, его голос разносился над водой, брызги, которые он поднимал, взрывались яркими искрами в свете солнца. Голос сорвался и полетел, поскакал по волнам, переломился, перестал быть его голосом и сорвался на глубину. Миша без остановки растирал глаза, пытаясь высмотреть на берегу хоть кого-нибудь. А затем погрузился в холод. Воронка потащила его вниз.

Под водой звуки приходили к своему основанию: первичному гулу, из которого было рождено всё слышимое. Ничто не отличалось от другого, всё было похоже. Не тишина, но и не звук. Миша терял сознание и видел, как выходит из его рта хрупкими шарами последний воздух. «Как красиво!».

Глаза он открыл, но ничего не увидел. Темнота окружала его. Вздохнув, моргнул несколько раз, прислушался. Где-то не то пели птицы, не то капала вода, как бывает весной. Он захотел увидеть это, что бы это ни было. Очень захотел. Но глаза его были уже открыты, он не мог понять, что ему мешает. Миша протянул руку и ощутил шершавую стену. Тёплая. Воздух, который он вдыхал, пах сладко. «Что же мешает мне видеть?». Он коснулся лица, ладонью провёл по лбу, щекам, глазам, рту. От пальцев исходил сладковатый и сухой запах его кожи. Миша потряс головой. Упёрся руками — в плотную землю. Медленно поднялся на ноги, но тут голова у него закружилась, и как он ни старался найти опору и устоять, всё-таки Миша опять упал и больно ушиб копчик. Продолжая находиться в полной темноте, он решил, что пока можно и посидеть, подумать. «Авось, что-нибудь проясниться — во всех смыслах». Где-то была стена. Пошарив руками, он опять нашёл её. Ощупал, насколько мог, и прижался к ней спиной. Птицы, вода, трава, шершавая стена позади. Всё, что у него было. Так он и сидел.

И вдруг, как будто кто-то открыл дверь, он вспомнил, как плыл, как попал в водоворот, его затащило на дно. Сердце стучало, как бешеное. Каждый удар отдавался в голове и в ушах. Его затрясло. Холодная вода окружила Мишу со всех сторон и тянула на дно. Он был там, всё ещё там. Теперь он видел. Над ним муть, поднятая со дна течением, смешивалась с чистой водой. Где-то там искажённое, кривое висело солнце. Шершавая тёплая стена стала холодным песчаным дном. И его вжимало в это дно со сверхъестественной силой, так что подняться было просто невозможно. «Сейчас я умру». Голова болела, хотелось дышать. Он вдохнул.

Воздух был сладкий. За спиной твёрдо стояла тёплая шершавая стена, ладони щекотал ровный газон. Птицы продолжали петь, капли падать в лужи. И вокруг по-прежнему была темнота. Но это больше не мешало. Миша слушал звуки и запахи, думал о них. Попытался представить себе птиц, деревья, траву. И наконец-то увидел их.

Он сидел у стены дома, а с края крыши падали вниз капли, шлёпаясь в переполненное ведро и несколько луж. «И когда это прошёл дождь?». Невдалеке под деревом сидело несколько птиц, остальные прыгали по веткам кустов и деревьев в поисках жучков. Кое-где на траве в поляне виднелись проплешины. Солнце высвечивало их ярче, и поляна получалась пятнистой. Миша помог себе подняться, держась за стену. Постоял, пока не привыкла голова. Он не стал заходить внутрь дома, а пошёл к рощице. Птицы, завидев его, улетели, громко хлопая крыльями, и Миша пошёл дальше. Солнце стояло высоко, лес был светлый и тёплый. Миша набрёл на тропинку и решил двигаться по ней. Вокруг была приятная тишина. И ничего больше. Тропа уходила вдаль.

Я проснулся весь в поту. Не мог вздохнуть от того, как в горле пересохло и, скинув одеяло с дивана, судорожно сглатывал густую слюну, — которой почти не было. Комнату заполнила какая-то дымка, стол и стулья казались полупрозрачными. Сквозь окна лился бледный свет. Где-то здесь должна быть вода. Вдруг по голове пробежали мурашки, словно кто-то коснулся меня. Одним рывком я подскочил с постели, но кроме меня — никого. Тишина. Я выдохнул и неуверенно подошёл к столу, где после ужина ещё оставались тарелки. Взял один стакан и налил из канистры воды. Запрокинув голову, допив всё до последней капли, я опять огляделся. Мой взгляд упал на боковое окно. Что-то знакомое. Длинные ветки тянулись к дому, скребли по стеклу. Уже где-то видел их, кажется. Неужели я иду к двери? — я не чувствовал, как ноги мои касались пола. Шуршали в траве, несли меня вдоль стены дома. Ночь стояла тихая. Я замер на углу возле двух кустов.

Почти бесцветный лунный свет обездвижил траву и деревья, сделал их похожими на камень. И в этой неподвижности был шелестящий звон, но то был не ветер, нет, это — лунный свет превращался в звук.